Ладно, признаюсь, и мне охота взять автомат в руки, стрелять по живым и кричащим мишеням, в воздух выплёвывать пули и хриплый мат с губ в окровавленой пене. И не от того, что мне нравится запах чужих мозгов, но потому, что когда я гляжу на стариков, раздавленных нашей властью, на детей без малого «завтра» в глазах, то слов уже не хватает даже, и воздуха не хватает, хлопай глазами и ртом, и рука ищет сама холодный пока что приклад или биту, вертит петли для перекладин — Боже, не дай толчка, чтобы начаться битве, ибо мы будем страшны и животны в этом бою, на этом балу отчаянья загнанных в угол — Боже, подай нам знак, чтобы мы восстали в строю, вытянувшись упруго кверху движеньем любого уставшего иго терпеть. И только не надо про то, что должны мы сами — если должны мы всё, зачем нам тогда их плеть с кандалами? Ради чего они должны получать и жиреть, а мы делать работу власти, пока они там рассуждают о быдле — а быдло, не обольщайтесь ребята, это для них и вы — пока им даже не стыдно? Нахуй, я уточняю, должны только те, кого стригут, и пинают? Ведь даже в дикое средневековье бароны, одной рукой отнимая жнитво, другой поднимали копья в защиту тех, кто их кормит, кого едят — да ладно, чего распинаться, всё слишком понятно, и как-то очень уж хочется пальцам схватить автомат и — очередью автоматной.